МногобукафТеперь Волков понял, что Лилиан действительно хочет уехать.
- Душка, - сказал он, чувствуя, как у него перехватило дыхание, - ты не должна уезжать.
- Должна, Борис. Я хотела тебе написать. Вот смотри, - она показала на маленькую латунную корзинку для бумаги у стола. - У меня ничего не вышло. Я не смогла. Напрасные старания - это невозможно объяснить. Потом я хотела уехать, не попрощавшись, и написать тебе оттуда, но и этого я бы не смогла. Не мучь меня, Борис…
«Не мучь меня, - думал он. - Они всегда так говорят, эти женщины - олицетворение беспомощности и себялюбия, никогда не думая о том, что мучают другого. Но если они даже об этом подумают, становится еще тяжелее, ведь их чувства чем-то напоминают сострадание спасшегося от взрыва солдата, товарищи которого корчатся в муках на земле, - сострадание, беззвучно вопящее: «Слава Богу, в меня не попали, в меня не попали…»
- Ты уходишь с Клерфэ?
- Я уезжаю с Клерфэ отсюда, - сказала Лилиан с тоской. - Он довезет меня до Парижа. В Париже мы расстанемся. Там живет мой дядя. У него мои деньги, та небольшая сумма, которая у меня есть. Я останусь в Париже.
Она знала, что это не совсем правда, но сейчас ей казалось, что она говорит правду.
- Пойми меня, Борис, - просила она.
- Зачем нужно, чтобы тебя поняли? Ведь ты уходишь - разве этого недостаточно?
Лилиан опустила голову.
- Да, этого достаточно. Бей еще.
«Бей еще, - подумал он. - Когда ты вздрагиваешь от боли, потому что тебе пронзили сердце, они стенают «бей еще», как будто ты и есть убийца».
- Я тебя не бью.
- Ты хочешь, чтобы я осталась с тобой?
- Я хочу, чтобы ты осталась здесь. Вот в чем разница.
«Я тоже лгу, - думал он. - Я хочу, чтобы она была со мной, ведь, кроме нее, у меня нет ничего, она - последнее, что у меня осталось, я не хочу ее терять, о боже, я не должен ее потерять!»
- Я не хочу, чтобы ты швырялась своей жизнью, словно это деньги, потерявшие всякую цену.
- Все это слова, Борис, - возразила она. - Если арестанту предложат на выбор - прожить год на свободе, а потом умереть, или гнить в тюрьме, как, по-твоему, он должен поступить?
- Ты не в тюрьме, душка! И у тебя ужасно неправильное представление о том, что ты называешь жизнью, - сказал Волков.
- Конечно. Ведь я ее не знаю. Вернее, знаю только одну ее сторону - войну, обман и нужду, и если другая сторона принесет мне много разочарований, все равно она будет не хуже той, которую я узнала и которая, я уверена, не может исчерпать всей жизни. Должна же быть еще другая, не знакомая мне жизнь, которая говорит языком книг, картин и музыки, будит во мне тревогу, манит меня… - Она помолчала. - Не надо больше об этом, Борис. Все, что я говорю, - фальшь… становится фальшью, как только я произношу это вслух, мои слова - как нож. А я ведь не хочу тебя обидеть. Но каждое мое слово звучит оскорбительно. И даже если я сама уверена, что говорю правду, в действительности все оказывается совсем не так. Разве ты не видишь, что я ничего не понимаю?
Она посмотрела на него. В ее взгляде были и гаснущая любовь, и сострадание, и враждебность; ведь он стремился ее удержать, и он заставлял ее говорить о том, что она хотела забыть.
- Пусть Клерфэ уедет, и через несколько дней ты сама поймешь, как нелепо было идти за первым встречным, поманившим тебя, - сказал Волков.
- Борис, - с безнадежным видом сказала Лилиан, - неужели дело всегда только в другом мужчине?
Волков не ответил. «Я дурак, - думал он. - Я делаю все, чтобы оттолкнуть ее! Почему я не говорю, улыбаясь, что она права? Почему не воспользуюсь старой уловкой? Кто хочет удержать - тот теряет. Кто готов с улыбкой отпустить - того стараются удержать. Неужели я это забыл?»
- Нет, - сказал он. - Дело, может быть, не только в другом мужчине. Но, если это так, почему ты не спросишь меня, не хочу ли я ехать с тобой?
- Тебя?
«Не то, - подумал он, - опять не то! Зачем навязываться?»
- Оставим это, - сказал он.
- Я не хочу ничего брать с собой, Борис, - продолжала она. - Я тебя люблю; но не хочу ничего брать с собой.
- Хочешь все забыть?
«Снова не то», - думал он с отчаянием.
- Не знаю, - сказала Лилиан подавленно. - Но я ничего не хочу брать с собой. Это невозможно. Не усложняй мне все!
Он замер на мгновение. Он знал, что не должен отвечать, и все же ему казалось страшно важным объяснить ей, что жить им обоим недолго и что когда-нибудь, когда у нее останутся считанные дни и часы, самым дорогим для нее будет то время, которым она сейчас так пренебрегает; и тогда она придет в отчаяние от того, что бросалась временем, и будет вымаливать, быть может, на коленях, ниспослать ей еще один день, еще час того, что теперь кажется ей скучным благополучием. Но он знал также и другое, что было еще ужаснее: если он попытается объяснить ей это, все, что он скажет, прозвучит сентиментально.
- Прощай, Лилиан, - сказал он.
- Прости меня, Борис.
- В любви нечего прощать.
Он улыбался.